читать дальшеКогда я сегодня шел домой, я спросил у Небес:
– Зачем вы столь жестоко надругались над моей душой?
Конечно, ответа не было. Только звезды все также сияли в холодной темной синеве Космоса. Мне казалось, они улыбаются моей глупости, эгоизму и надуманности проблем. Я закончил фразу, чуть смеясь, немного криво улыбаясь, но кроме пустоты в душе, в которой, сейчас я знаю, есть место кому-то, была странная эйфория. Эйфория, воспевшая боль, утрату, тоску, ожидание. Утрату того, что никогда тебе не принадлежало. Тоску по тому, чего никогда не знал. Ожидания того, что, возможно, не произойдет никогда. Боль оттого, что в сердце, ранее замерзшем куске мяса с функцией перекачивания крови, зияла дыра, прожжённая Благосклонностью и Теплом. Очищение страданием. Мой смысл, мое вдохновение. Катарсис.
Однажды я сидел на кровати, закутавшись в легкий летний плед-покрывало, с чашкой горького некрепкого кофе, перелистывая страницы какой-то книги и размышляя об однообразности жизни. Все люди, - думал я, - Пишут только об одном, воспевают только одно, живут только благодаря ему, ищут только его, дышат, двигаются, существуют только для этого. Только поэтому, – я закрыл глаза, поставив кружку с дымящейся коричневой жидкостью на подоконник. Снова рассеянно посмотрел на страницы книги, даже не книги, а брошюрки с громким названием: «Книга о Любви». Надо сказать, я уже тогда был изрядным циником, не верящим, что есть что-то здесь, в этом мире, ради чего стоит стремиться к Свету. Хмыкнув, я перелистал страницы заново, и небрежно отбросил брошюру на другой край кровати.
- Думаешь, так? Все живое существует только благодаря вашей пресловутой Любви. Я согласен, возможно, есть настоящие чувства. Где-то. Встречаются раз на миллион, может. Иначе я не могу понять одного, – здесь я широко улыбнулся, – почему же тогда разваливаются семьи, почему люди друг другу изменяют, почему все в один момент проходит? Объясни!
Запутываясь в покрывале все сильнее, я извернулся, устроившись на боку поперед кровати так, чтобы через окна балкона видеть тот кусок чистого летнего неба, еще не закрытого извечной стройкой. Белые пушистые облака плыли по этому гребаному безмятежно голубому, столь чистому и красивому сейчас, небу, а я ненавидел весь мир. Ненавидел… ненавидел… ненавидел… В то лето я не желал ничего, кроме того, чтобы лишать людей жизней, этих ублюдков, которые были моими собратьями, были такими же человечьими выродками, что и я. Помню, когда я шел по улицам (а выходил из дома я крайне, просто ужасно, редко), я мечтал о том, что если бы у меня в руках был сейчас дробовик, я бы начал стрельбу по движущимся мишеням. Я шел вперед, ничего не соображая, и думал о том, как прекрасно было бы оторвать этой маленькой твари, что только что пронеслась мимо на машине, не посмотрев, что здесь по идее пешеходный переход, руку, а потом ногу, а потом снова руку, но так, чтобы она могла видеть, как истекает кровью. Хотя эти мысли я отгонял, так как не любил особо кровавых сцен, они вызывали у меня некоторый приступ тошноты, поэтому я возвращался раз за разом к картине с дробовиком, улыбаясь прохожим. Те непонимающе косились на странного подростка с широкой улыбкой, но неуверенно пытались улыбнуться в ответ. Это реакция меня забавляла, ведь эти твари даже не знали, что в мыслях я уже распиливал их на части, хотя чаще просто простреливал им колени и локти, а после сидел рядом, ожидая, когда их агония прекратится. Я ненавидел весь мир и был счастлив.
Но тогда на кровати, я свернулся калачиком от неясной боли, пронзившей мой разум. Да-да, именно разум, мое сердце – всего лишь кусок мяса, орган, нужный лишь для того, чтобы функционировал организм. Про душу я, конечно, знал, но все чаще мне казалось, что я кому-то ее продал, а, может быть, даже и подарил по ошибке. И я лежал, уставившись в это бездумное голубое летнее небо, с застывшей улыбкой на обветренных губах, и снова ненавидел. Тогда я желал лишь одного, почувствовать это, почувствовать то, что заставляло поэтов и музыкантов садиться за работу и создавать прекрасные или ужасные, но столь великие вещи. Я готов был болеть, я готов был страдать, но я до ужаса хотел того самого чувства, которые люди называли любовью. Однако я знал, что такие твари как я, неспособны на такие глубокие и самоотверженные чувства. Знал, страдал, ненавидел, улыбался. Я мечтал о смерти, она казалась столь притягательной, ведь она была чем-то запретным, и я знал, что если она придет ко мне, боль пронзит многие сердца, что, в отличие от моего, не являлись лишь кусками мяса. Я улыбался, слегка жмурясь, когда лезвие почти неощутимыми движениями выписывало буквы на моих руках. Слова ненависти это миру, этим людям, этой Несправедливости. По ночам соль пропитывала мою подушку, а щеки становились влажными. Я.… Наверное, это было очищение. Своеобразное. Это были поминки моим чувствам, которые умерли, не родившись. Я знал это точно. Как я любил в своих мечтах! До замирания сердца, до отключения создания, до отказа от реальности! Я жил этой любовью, которая приходила ко мне по ночам. Мое сердце, кажется, однажды даже растаяло, пролившись немного кислотным дождем. Растаяло, но это была дань тризне по убитой мечте. В моей душе звучал реквием, который оплакивал утрата самого сокровенного, никогда мною не встречаемого, никогда не ощущаемого. Того, что не успело стать реальностью, погибнув и в моем сознании. Музыка размывала границы сознания, слова боли вспенивались на берегах разума, а в душе лил дождь и летели желтые листья, когда я стоял на коленях перед надгробием моей Любви. За окном были, кажется, звезды, которые я не мог разглядеть, потому что дождь застилал мне глаза, а руки и ноги запутались в том покрывале, когда шею стягивал теплым шарф, черная змея, моя любимая удавка. И после, когда отзвучали последние звуки тризны, реквием по моей утерянной, но никогда и не обретенной иллюзии, я понял, что ничего не осталось в моей душе, что могло бы заставить меня снова встать на колени. Я ошибался, наверное.
А потом я лежал и смотрел на это издевательски безмятежное небо и ненавидел его. Наверное, я бы и по сей день ненавидел все сущее, если бы не маленькая случайность. Я все так же бездумно глядел в окно, когда балконная дверь распахнулась, и внутрь влетело Нечто странное. Нечто было похоже на человека, однако его отличали белоснежные орлиные крылья, правда, они были гораздо больше. Нечто не удержало равновесия, и пропахало носом пол в сторону двери. Через секунду вскочив и повернувшись ко мне, Оно, проглатывая звуки и явно волнуясь, спросило:
– Это 214 квартира?
Сказать, что я был удивлен, это значит, ничего не сказать. Абсолютно машинально, разглядывая это странное, экзотичное существо, я ответил:
– Нет, это двухсотая квартира.
Услышав ответ, Нечто расстроенно встрепенулось и несколько плаксивым, будто девчачьим тоном пожаловалось:
– Ну вот, я снова все перепутала. Какая же я неудачница.
Хотя сейчас хочется сказать, почему же «будто»? Этим Нечто являлась золотоволосая, несколько субтильная девочка, лет 11-12, может, с зелеными, хотя нет, не зелеными, а самыми настоящими перламутровыми глазами. Знаете такой серебристо-зеленый цвет. Например, у листьев крапивы, с внутренней стороны, встречается. В простых синих джинсовых бриджах и светлой майке, открывающей шею, и плечи, усыпанные золотистыми звездочками-веснушками, в тон ее волосам. Пушистые длинные ресницы, оттеняли перламутровое небо ее глаз. Мелькнула сумасшедшая мысль, что если эта девчонка столь красива сейчас, что будет с ней через пару лет. Взгляд скользил по ее белоснежным крыльям, сейчас сложенным вдоль спины. Через секунду до меня начало медленно доходить, кого я вижу перед собой...
– А вы случайно не знаете, как попасть в 214 квартиру? – спросило чудо, небрежно заправляя чуть вьющуюся прядь своих шикарнейших золотых, спадающих ниже пояса, волос. Она с детским любопытством рассматривала меня.
– Конечно, знаю. Только подожди чуть-чуть, я все тебе покажу, – я постарался наиболее открыто улыбнуться, чтобы не испугать ребенка, медленно продвигаясь к двери. В мозгах проснулась какая-то ранее неощущаемая жажда, ослеплявшая сейчас, заглушающая все доводы разума и морали. Сердце колотилось как безумное, я почти чувствовал этой незабываемый вкус адреналина, струящегося по моим венам. Улыбка вот-вот грозила из нейтрально доброжелательной превратится в безумно маньячную. И это не укрылось от глаз маленького Ангела.
– Я, п-п-пожалуй, п-пойду… – неуверенно произнесла девочка, постепенно продвигаясь к балконной двери и раскрывая крылья. Я прекратил улыбаться и понимающе закивал, все последующие действия были уже просчитаны, ошибка была минимальной.
– Конечно, пролетишь налево три балкона и поднимешься до восьмого этажа, – посоветовал я. Лоб девчушки разгладился, она скомкано поблагодарила, отвернулась полностью от меня, только собравшись расправить свои белоснежные крылья, как я подскочил к ней, и, приложив все силы, швырнул вглубь комнаты, на кровать, схватив за основания перьев. Быстро захлопнув балконную дверь, я повернулся к девочке, что, тихонько шипя от боли, скорчилась на краю постели, держась за ушибленное худое плечико. Туман все сильнее заполнял мой разум, ярость, предвкушение странной победы над чем-то, безусловно, хорошим, что я только что убил в себе, разливалась в моей крови. Эйфория, почти экстаз, ни с чем несравнимый, заставлял конечности дрожать, а глаза блаженно закатываться. Мне стоило немалых сил заставить себя смотреть на наблюдавшего за мной ребенка, дитя Господня. Детская внешность, безусловно. Но взгляд, несший опыт тысячелетий давал о себе знать. Девчонка хотя и ощутимо боялась меня, боялась как-то предрешенно, будто зная, что случится в следующий момент, будто это было ей не ново, будто это вновь и вновь повторяющаяся ситуация порядком ее измотала, но не отняла веры в существование чего-то справедливого, чего-то светлого в людях.
– Зачем… сейчас? – странный вопрос, неполный, который в другой ситуации я просто бы не осознал, повис в давящей тиши, переполненной вибрациями энергии безумия, что разрушительными волнами исходила от меня, заставляя трепетать перья по краям ее крыльев.
– Потому что… я вас ненавижу, – также тихо ответил я. Она поняла. Смиренно закрыла глаза и пододвинулась ближе.
– Они говорили, что ты существуешь в жизни каждого, что рано или поздно придешь. Я не могу ждать дольше. Я почти сошел с ума. Ты будешь со мной, пусть искалеченная, пусть не добровольно, но будешь. Самое главное, что ты есть, – мой отрывистый шепот заполнял всю комнату. Я встал на колени, выуживая из-под кровати топор.
– Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Любой ценой. Мне уже нечего терять. Моя ненависть достигла апогея, – продолжал я говорить абсолютно бессмысленные фразы, - мне нужно освобождение в заключении. Мне нужно воскресить боль, мне нужно вернуть иллюзию чувств, осознание реальности. Понимаешь?
Девочка смотрела на меня, не осуждающе, но с какой-то затаенной болью в глазах. Села на самый край кровати, настолько близко ко мне, что ее худенькие коленки касались моей груди. Погладила меня по голове, прошептав что-то на странном, неизвестном мне языке.
– В который раз…, – я был уверен, что не слышал этого, но эти слова сами по себе промелькнули у меня в разуме. Несмотря на то, что все во мне вопило, предупреждало чудовищную ошибку, которую я собирался совершить, преступление против жизни, равновесия своей души, морали и этого маленького существа, что столь покорно отдавало свое тело мне на растерзание, я понялся с колен, слегка повернув девочку спиной к себе, аккуратно перехватил ладонью основание одного из крыльев и замахнулся.
Удар. Хруст. В моей руке появилась легкая тяжесть. Тихие всхлипывания рядом. Девочка, судорожно обхватив себя руками, свернулась в позе эмбриона на постели. Я приподнял ее и положил в центр кровати. Уже гораздо быстрее зафиксировал второе крыло и точным движением отсек. Протяжный вскрик разорвал комнату. Тело девочки сотрясалось в рыданиях, руки бессильно комкали покрывало, а майка с ужасающей скоростью пропитывалась алой, чуть светящейся, кровью. Я снова взял бьющегося в конвульсиях ребенка на руки, который моментально прижался ко мне, словно в поисках хоть капли тепла и сил, и закутал в полупрозрачный плед, бережно укачивая и шепча какую-то чепуху…
– Теперь ты никуда не уйдешь.… Теперь ты будешь со мной навеки.… Никуда не уйдешь,… не покинешь меня… Моя маленькая,… искалеченная мною же… Убитая и воскресшая… Моя…. Любовь…
– Зачем вы столь жестоко надругались над моей душой?
Конечно, ответа не было. Только звезды все также сияли в холодной темной синеве Космоса. Мне казалось, они улыбаются моей глупости, эгоизму и надуманности проблем. Я закончил фразу, чуть смеясь, немного криво улыбаясь, но кроме пустоты в душе, в которой, сейчас я знаю, есть место кому-то, была странная эйфория. Эйфория, воспевшая боль, утрату, тоску, ожидание. Утрату того, что никогда тебе не принадлежало. Тоску по тому, чего никогда не знал. Ожидания того, что, возможно, не произойдет никогда. Боль оттого, что в сердце, ранее замерзшем куске мяса с функцией перекачивания крови, зияла дыра, прожжённая Благосклонностью и Теплом. Очищение страданием. Мой смысл, мое вдохновение. Катарсис.
Однажды я сидел на кровати, закутавшись в легкий летний плед-покрывало, с чашкой горького некрепкого кофе, перелистывая страницы какой-то книги и размышляя об однообразности жизни. Все люди, - думал я, - Пишут только об одном, воспевают только одно, живут только благодаря ему, ищут только его, дышат, двигаются, существуют только для этого. Только поэтому, – я закрыл глаза, поставив кружку с дымящейся коричневой жидкостью на подоконник. Снова рассеянно посмотрел на страницы книги, даже не книги, а брошюрки с громким названием: «Книга о Любви». Надо сказать, я уже тогда был изрядным циником, не верящим, что есть что-то здесь, в этом мире, ради чего стоит стремиться к Свету. Хмыкнув, я перелистал страницы заново, и небрежно отбросил брошюру на другой край кровати.
- Думаешь, так? Все живое существует только благодаря вашей пресловутой Любви. Я согласен, возможно, есть настоящие чувства. Где-то. Встречаются раз на миллион, может. Иначе я не могу понять одного, – здесь я широко улыбнулся, – почему же тогда разваливаются семьи, почему люди друг другу изменяют, почему все в один момент проходит? Объясни!
Запутываясь в покрывале все сильнее, я извернулся, устроившись на боку поперед кровати так, чтобы через окна балкона видеть тот кусок чистого летнего неба, еще не закрытого извечной стройкой. Белые пушистые облака плыли по этому гребаному безмятежно голубому, столь чистому и красивому сейчас, небу, а я ненавидел весь мир. Ненавидел… ненавидел… ненавидел… В то лето я не желал ничего, кроме того, чтобы лишать людей жизней, этих ублюдков, которые были моими собратьями, были такими же человечьими выродками, что и я. Помню, когда я шел по улицам (а выходил из дома я крайне, просто ужасно, редко), я мечтал о том, что если бы у меня в руках был сейчас дробовик, я бы начал стрельбу по движущимся мишеням. Я шел вперед, ничего не соображая, и думал о том, как прекрасно было бы оторвать этой маленькой твари, что только что пронеслась мимо на машине, не посмотрев, что здесь по идее пешеходный переход, руку, а потом ногу, а потом снова руку, но так, чтобы она могла видеть, как истекает кровью. Хотя эти мысли я отгонял, так как не любил особо кровавых сцен, они вызывали у меня некоторый приступ тошноты, поэтому я возвращался раз за разом к картине с дробовиком, улыбаясь прохожим. Те непонимающе косились на странного подростка с широкой улыбкой, но неуверенно пытались улыбнуться в ответ. Это реакция меня забавляла, ведь эти твари даже не знали, что в мыслях я уже распиливал их на части, хотя чаще просто простреливал им колени и локти, а после сидел рядом, ожидая, когда их агония прекратится. Я ненавидел весь мир и был счастлив.
Но тогда на кровати, я свернулся калачиком от неясной боли, пронзившей мой разум. Да-да, именно разум, мое сердце – всего лишь кусок мяса, орган, нужный лишь для того, чтобы функционировал организм. Про душу я, конечно, знал, но все чаще мне казалось, что я кому-то ее продал, а, может быть, даже и подарил по ошибке. И я лежал, уставившись в это бездумное голубое летнее небо, с застывшей улыбкой на обветренных губах, и снова ненавидел. Тогда я желал лишь одного, почувствовать это, почувствовать то, что заставляло поэтов и музыкантов садиться за работу и создавать прекрасные или ужасные, но столь великие вещи. Я готов был болеть, я готов был страдать, но я до ужаса хотел того самого чувства, которые люди называли любовью. Однако я знал, что такие твари как я, неспособны на такие глубокие и самоотверженные чувства. Знал, страдал, ненавидел, улыбался. Я мечтал о смерти, она казалась столь притягательной, ведь она была чем-то запретным, и я знал, что если она придет ко мне, боль пронзит многие сердца, что, в отличие от моего, не являлись лишь кусками мяса. Я улыбался, слегка жмурясь, когда лезвие почти неощутимыми движениями выписывало буквы на моих руках. Слова ненависти это миру, этим людям, этой Несправедливости. По ночам соль пропитывала мою подушку, а щеки становились влажными. Я.… Наверное, это было очищение. Своеобразное. Это были поминки моим чувствам, которые умерли, не родившись. Я знал это точно. Как я любил в своих мечтах! До замирания сердца, до отключения создания, до отказа от реальности! Я жил этой любовью, которая приходила ко мне по ночам. Мое сердце, кажется, однажды даже растаяло, пролившись немного кислотным дождем. Растаяло, но это была дань тризне по убитой мечте. В моей душе звучал реквием, который оплакивал утрата самого сокровенного, никогда мною не встречаемого, никогда не ощущаемого. Того, что не успело стать реальностью, погибнув и в моем сознании. Музыка размывала границы сознания, слова боли вспенивались на берегах разума, а в душе лил дождь и летели желтые листья, когда я стоял на коленях перед надгробием моей Любви. За окном были, кажется, звезды, которые я не мог разглядеть, потому что дождь застилал мне глаза, а руки и ноги запутались в том покрывале, когда шею стягивал теплым шарф, черная змея, моя любимая удавка. И после, когда отзвучали последние звуки тризны, реквием по моей утерянной, но никогда и не обретенной иллюзии, я понял, что ничего не осталось в моей душе, что могло бы заставить меня снова встать на колени. Я ошибался, наверное.
А потом я лежал и смотрел на это издевательски безмятежное небо и ненавидел его. Наверное, я бы и по сей день ненавидел все сущее, если бы не маленькая случайность. Я все так же бездумно глядел в окно, когда балконная дверь распахнулась, и внутрь влетело Нечто странное. Нечто было похоже на человека, однако его отличали белоснежные орлиные крылья, правда, они были гораздо больше. Нечто не удержало равновесия, и пропахало носом пол в сторону двери. Через секунду вскочив и повернувшись ко мне, Оно, проглатывая звуки и явно волнуясь, спросило:
– Это 214 квартира?
Сказать, что я был удивлен, это значит, ничего не сказать. Абсолютно машинально, разглядывая это странное, экзотичное существо, я ответил:
– Нет, это двухсотая квартира.
Услышав ответ, Нечто расстроенно встрепенулось и несколько плаксивым, будто девчачьим тоном пожаловалось:
– Ну вот, я снова все перепутала. Какая же я неудачница.
Хотя сейчас хочется сказать, почему же «будто»? Этим Нечто являлась золотоволосая, несколько субтильная девочка, лет 11-12, может, с зелеными, хотя нет, не зелеными, а самыми настоящими перламутровыми глазами. Знаете такой серебристо-зеленый цвет. Например, у листьев крапивы, с внутренней стороны, встречается. В простых синих джинсовых бриджах и светлой майке, открывающей шею, и плечи, усыпанные золотистыми звездочками-веснушками, в тон ее волосам. Пушистые длинные ресницы, оттеняли перламутровое небо ее глаз. Мелькнула сумасшедшая мысль, что если эта девчонка столь красива сейчас, что будет с ней через пару лет. Взгляд скользил по ее белоснежным крыльям, сейчас сложенным вдоль спины. Через секунду до меня начало медленно доходить, кого я вижу перед собой...
– А вы случайно не знаете, как попасть в 214 квартиру? – спросило чудо, небрежно заправляя чуть вьющуюся прядь своих шикарнейших золотых, спадающих ниже пояса, волос. Она с детским любопытством рассматривала меня.
– Конечно, знаю. Только подожди чуть-чуть, я все тебе покажу, – я постарался наиболее открыто улыбнуться, чтобы не испугать ребенка, медленно продвигаясь к двери. В мозгах проснулась какая-то ранее неощущаемая жажда, ослеплявшая сейчас, заглушающая все доводы разума и морали. Сердце колотилось как безумное, я почти чувствовал этой незабываемый вкус адреналина, струящегося по моим венам. Улыбка вот-вот грозила из нейтрально доброжелательной превратится в безумно маньячную. И это не укрылось от глаз маленького Ангела.
– Я, п-п-пожалуй, п-пойду… – неуверенно произнесла девочка, постепенно продвигаясь к балконной двери и раскрывая крылья. Я прекратил улыбаться и понимающе закивал, все последующие действия были уже просчитаны, ошибка была минимальной.
– Конечно, пролетишь налево три балкона и поднимешься до восьмого этажа, – посоветовал я. Лоб девчушки разгладился, она скомкано поблагодарила, отвернулась полностью от меня, только собравшись расправить свои белоснежные крылья, как я подскочил к ней, и, приложив все силы, швырнул вглубь комнаты, на кровать, схватив за основания перьев. Быстро захлопнув балконную дверь, я повернулся к девочке, что, тихонько шипя от боли, скорчилась на краю постели, держась за ушибленное худое плечико. Туман все сильнее заполнял мой разум, ярость, предвкушение странной победы над чем-то, безусловно, хорошим, что я только что убил в себе, разливалась в моей крови. Эйфория, почти экстаз, ни с чем несравнимый, заставлял конечности дрожать, а глаза блаженно закатываться. Мне стоило немалых сил заставить себя смотреть на наблюдавшего за мной ребенка, дитя Господня. Детская внешность, безусловно. Но взгляд, несший опыт тысячелетий давал о себе знать. Девчонка хотя и ощутимо боялась меня, боялась как-то предрешенно, будто зная, что случится в следующий момент, будто это было ей не ново, будто это вновь и вновь повторяющаяся ситуация порядком ее измотала, но не отняла веры в существование чего-то справедливого, чего-то светлого в людях.
– Зачем… сейчас? – странный вопрос, неполный, который в другой ситуации я просто бы не осознал, повис в давящей тиши, переполненной вибрациями энергии безумия, что разрушительными волнами исходила от меня, заставляя трепетать перья по краям ее крыльев.
– Потому что… я вас ненавижу, – также тихо ответил я. Она поняла. Смиренно закрыла глаза и пододвинулась ближе.
– Они говорили, что ты существуешь в жизни каждого, что рано или поздно придешь. Я не могу ждать дольше. Я почти сошел с ума. Ты будешь со мной, пусть искалеченная, пусть не добровольно, но будешь. Самое главное, что ты есть, – мой отрывистый шепот заполнял всю комнату. Я встал на колени, выуживая из-под кровати топор.
– Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Любой ценой. Мне уже нечего терять. Моя ненависть достигла апогея, – продолжал я говорить абсолютно бессмысленные фразы, - мне нужно освобождение в заключении. Мне нужно воскресить боль, мне нужно вернуть иллюзию чувств, осознание реальности. Понимаешь?
Девочка смотрела на меня, не осуждающе, но с какой-то затаенной болью в глазах. Села на самый край кровати, настолько близко ко мне, что ее худенькие коленки касались моей груди. Погладила меня по голове, прошептав что-то на странном, неизвестном мне языке.
– В который раз…, – я был уверен, что не слышал этого, но эти слова сами по себе промелькнули у меня в разуме. Несмотря на то, что все во мне вопило, предупреждало чудовищную ошибку, которую я собирался совершить, преступление против жизни, равновесия своей души, морали и этого маленького существа, что столь покорно отдавало свое тело мне на растерзание, я понялся с колен, слегка повернув девочку спиной к себе, аккуратно перехватил ладонью основание одного из крыльев и замахнулся.
Удар. Хруст. В моей руке появилась легкая тяжесть. Тихие всхлипывания рядом. Девочка, судорожно обхватив себя руками, свернулась в позе эмбриона на постели. Я приподнял ее и положил в центр кровати. Уже гораздо быстрее зафиксировал второе крыло и точным движением отсек. Протяжный вскрик разорвал комнату. Тело девочки сотрясалось в рыданиях, руки бессильно комкали покрывало, а майка с ужасающей скоростью пропитывалась алой, чуть светящейся, кровью. Я снова взял бьющегося в конвульсиях ребенка на руки, который моментально прижался ко мне, словно в поисках хоть капли тепла и сил, и закутал в полупрозрачный плед, бережно укачивая и шепча какую-то чепуху…
– Теперь ты никуда не уйдешь.… Теперь ты будешь со мной навеки.… Никуда не уйдешь,… не покинешь меня… Моя маленькая,… искалеченная мною же… Убитая и воскресшая… Моя…. Любовь…
@музыка: Yann Tiersen
@темы: Imaginarium, Страхи
-
-
14.04.2010 в 11:06