читать дальшеЯ хочу рояль. Мне нравятся этот красивый гладкий инструмент с полированными и отбрасывающими блики боками. Мне нравятся эти кремовые, словно костяные, клавиши, так приятно ласкающие пальцы, такие прохладные и нежные, хотя чтобы извлечь звук, необходимо приложить усилие. Я люблю момент, когда касаешься клавиши, но молоточек еще не дотронулся до струны, и протяжный звук не разлился в голодном, втягивающем все в себя пространстве. Мне нравится сидеть с закрытыми глазами в пустом промерзшем зале, положив пальцы на прохладные белые прямоугольники, вдыхать запах отшлифованной древесины, вслушиваться в напряженное молчание струн и улыбаться холодной тишине. Я люблю прикасаться к инструменту в полном одиночестве. Прохлада, полумрак и первые, еще не окрепшие звуки, рожденные робкими касаниями озябших пальцев. Иногда можно нажать только одну клавишу и долго-долго вслушиваться в её тихий звон. Лишь в одном звуке скрыты тысячи оттенков чувств, эмоциональных окрасок, что говорить о переплетении звуков, которые, складываясь в мелодию, рождают в душе потоки эмоций, появляющихся где-то в районе позвоночника, бегущих по нему вверх, расползающихся по всему телу, порождая легкую дрожь восторга.
Озябшие пальцы и мертвенную гладкость клавиш – порой это все, чего я хочу. Люди, люди, люди. Иногда чужие крики начинают прорываться сквозь барьер самодостаточности… Или отчужденности? Не столь важно. Важно, что самоконтроль, как городские врата под действием тарана, начинает слабеть, расползаются трещины по нефритовым стенам спокойствия. Не люблю это чувство. Не люблю, когда хочется перерезать кому-то горло, чтобы он наконец-то заткнулся. Не люблю, когда хочется зажать уши руками и заорать, хотя бы так перекрыв посторонние шумы. Тогда к одинокому роялю в пустынный зал хочется еще больше. И будут несчастны те, кто пойдет за мной.
Это так омерзительно, когда чужие заползают в твою обитель. Колыбель твоих мечтаний. Единственное место, где ты способен достичь блаженства и спокойствия. Скрип медленно открывающихся дверей, деревянных, иссушенных временем и замороженных вечным холодом моего сознания, подобен для меня грохоту разрывающихся снарядов, сыплющихся на защитные стены моего города-крепости. Тихий щелчок незакрывающегося замка – крики и слезы людей, придавленные вратами в мой город, павшими под натиском врага. Невозможно описать мой ужас и гнев, когда я вижу, как рушится мой город. Невозможно удержать волны моей ярости, рожденные противлением разрушению и изменению моего сознания, попытке оторвать себе кусок пожирнее от моего процветающего города-крепости. Я стою твердо, взирая с самой высокой башни моей цитадели на мельтешение чужих войск внизу, режущих мой народ, губящих мой город. Я стою и вдыхаю воздух, успевший за минуты впитать в себя запах боли и страха. Возмущения и гнева. Признаться, сейчас, когда я вижу все так поверхностно, не вникая в причины нападения, я готов отдаться холодному пламени ненависти. Готов позволить поглотить черноте себя, чтобы беспощадно расправиться с разрушителями.
Шуршание подошвы о деревянный паркет, старый, скрипящий при каждом шаге. Мои глаза закрыты, но я бы не увидел незнакомца даже, если бы хотел: поднятая крышка закрывает мне обзор. В воздухе вопросом повисли резко оборванные звуки неоконченной мелодии, так и не достигшей совершенства, так и не набравшей всей своей силы, так и не пролившей в душу исключительно свой необыкновенный свет и смысл. Мои глаза закрыты, но я чувствую чьи-то шаги, будто они оглушают меня как тревожный звон колокола. Мои глаза закрыты, но сквозь скрип пола я различаю крики и грохот сражения внутри моей крепости. Мои глаза закрыты, но я отчетливо вижу, как медленно течет кровь людей по центральной площади моего города. Мои глаза закрыты, и я уже слышу шум черного прибоя, который через несколько сметет все на своем пути, захлестывая жизни своими волнами, дарую очаровательную безмятежность смерти, забирая взамен боль утрат и силки страстей человека. Вечный покой, которого не заслужил никто из этих людей. Они должны страдать, шествуя по этой земле, должны проливать кровь и слезы свои и чужие, должны молиться и должны любить, прощать и ненавидеть. Но скрип все раздается все ближе и ближе, и хотя мои глаза все еще закрыты, я не могу больше ждать.
Центральная башня моей крепости неприступна и безжалостна. Она существует лишь для меня и только для меня одного. Ни один снаряд не долетит до цели, ни один солдат не откроет железной двери – любой, кем бы он ни был, падет под стенами башни, так и не дотянувшись до первой ступени лестницы, ведущей к входу. Эта башня – средоточие моего разума. Все в ней подчиняется велению моего сознания, время для нее несущественно, чужие порывы смешны, а стремления бессмысленны и нереальны. Есть только мощь и нетленность разума, моей воли. Мне смешны чужие попытки проникнуть сюда, попытаться взять её силой – они столь бесплодны и нелепы, что мне становится жаль людей, растрачивающих себя на это бесполезное занятие. Да, есть те, кто живут в крепости. Я забочусь о них, а они в ответ заботятся о моем городе. Но те, кто пытается ворваться сюда, разрушая меня, умирает на полпути к цели: на центральной площади их кровь окрашивает белый мрамор алым. Немногие живущие в моем городе способны прикоснуться к башне или подняться на одну из ступеней. Но лишь подняться, войти вовнутрь не дано никому – непреложное правило, молчаливо соблюдающееся каждым. Я, хозяин и сила, сама мысль, воздвигшая эти стены, энергия, вдохнувшая жизнь в людей и предметы, бог и раб это города, этой крепости. Наблюдатель, пусть я не могу выйти из башни, столь бережно хранящей меня, но и творец, которому доступно все, что находится в пределах крепости.
Шаги остановились. Я открываю глаза. Открываю глаза и смотрю на гостя, но вижу только войска, загибающиеся на моей центральной площади, выложенной белым камнем, войска, от которых через несколько минут останутся лишь коричневые подсыхающие следы, что будут смыты ближайшим проливным дождем. Мой гнев достиг апогея и захлестнул чужаков, отобрав возможность дышать, переломав все кости, вонзившись клыками боли в тела их. Ничего они не успели понять, лишь безмолвное удивление спряталось в глубине помертвевших глаз, лишь тела застыли в предсмертной судороге. Они были уничтожены быстро и безжалостно. Как и всякий другой, кто попробует посягнуть на мою обитель.
Я смотрю на гладкую поверхность инструмента. Она все так же отбрасывает блики, так же хранит молчание в тишине, готовой к тому, чтобы взорваться новым снопом звуков. Медленно поднимаюсь и иду к человеку, который посчитал, что имеет какие-то права на это место. На моё место. На мой маленький кусочек равновесия. Я уже не надеюсь, что он уйдет, еще никто не ушел отсюда просто. Быть может, мои гости не желают понимать, куда они пытаются пройти, а быть может, что я слишком жестоко и ревностно охраняю свою обитель. Хотя вспоминая редкие лица, уже размазанные в еле узнаваемое пятно временем в моем сознании, я с грустью замечаю, что ни один не ушел. Не смог. Исчез. Он так и остался тут. Навсегда безмолвный, получивший свой покой, возможность слушать голос этого прекрасного черного дьявола и ангела одновременно – рояля. Прощенный, но такой мертвый. Мертвый для этого места.
Я не мучаюсь ничем кроме желания тишины и покоя. Только приступами ненависти в моменты, когда скрипит дверь или я слышу щелчок замка. Но я оставляю инструмент, только если шаги затихают в опасной близости к нему, если кто-то подбирается в сердце моей обители. Тогда я встаю и с безнадежной уверенностью встречаю гостя. Он не услышит ни звука, кроме собственно хрипа, когда бархатная веревочка обовьется вкруг его горла, он не почувствует своего тела и не сможет шевельнуться, когда я буду медленно отнимать его жизнь. Он почувствует лишь холод промерзшего пола, когда сознание почти оставит его, и он опустится на колени, покорный и сломленный. Опустошенный, уставший и безликий. Мертвый. Закрыв чужие глаза, мимоходом взглянув на привычные черты, я верну шнур, стягивающий занавес, на место. Прикрою дверь, оставив узкую щель для сквозняка, и вернусь за инструмент. И снова польется мелодия, такая неверная и хрупкая, как моё настроение, но все же непрерывная, как спокойствие и жизнь. Я даже не оглядываюсь на пустую оболочку, знаю, что вскоре этот остаток втянет в себя здание, разложит на мельчайшие частицы и поглотит без остатка. Я погружаюсь в этот холод, заполненный красотой звучаний, как в прохладу безмятежных вод, что смывают сопротивления, разногласия и избавляют от страстей.
Только иногда я задумываюсь над происходящим. Лишь изредка я позволяю себе усомниться в неприступности моей крепости. Когда я играю или просто слушаю шум ветра, долетающий извне, обняв свой бесценный инструмент, помогающий претворять мои порывы в реальность, когда я взираю на площади моего города со своей безмолвной башни, вдыхая пьянящий аромат ночи… Иногда мне кажется, что нечто, не войско, не какой-то проходимец, а нечто схожее с волной силы, коя уничтожает посмевших посягнуть на мой покой, только еще сильнее, способно уничтожить меня и мою башню. Тогда я настороженно вглядываюсь в горизонт до рассвета или, укрыв клавиши блестящим деревом, задумчиво рассматриваю узоры из трещин на ветхой двери, что ведет в сердце моего разума. Иногда я думаю, что сильному не нужно будет уничтожать мою обитель. Время от времени я слышу шорохи за спиной, но не перестаю играть, не поворачиваюсь на них. Иногда я слышу запах и звуки чужой души, не завоевателя, не вандала или солдата, но какого-то существа, что сливается с моей безмятежностью, отличить я могу его лишь по волнам силы, пульсирующей в ветре, который доносит до меня обрывки сущности. Иногда я играю, и мне чудятся чужие едва различимые шаги. Иногда скрип сидений вызывает во мне странное ощущение обреченности. Но я не поворачиваюсь на звуки. Я знаю, если я обернусь, я могу встретить чужой взгляд. Взгляд того, кто не позволит сломить себя. Того, кто останется со мною здесь навечно.
Озябшие пальцы и мертвенную гладкость клавиш – порой это все, чего я хочу. Люди, люди, люди. Иногда чужие крики начинают прорываться сквозь барьер самодостаточности… Или отчужденности? Не столь важно. Важно, что самоконтроль, как городские врата под действием тарана, начинает слабеть, расползаются трещины по нефритовым стенам спокойствия. Не люблю это чувство. Не люблю, когда хочется перерезать кому-то горло, чтобы он наконец-то заткнулся. Не люблю, когда хочется зажать уши руками и заорать, хотя бы так перекрыв посторонние шумы. Тогда к одинокому роялю в пустынный зал хочется еще больше. И будут несчастны те, кто пойдет за мной.
Это так омерзительно, когда чужие заползают в твою обитель. Колыбель твоих мечтаний. Единственное место, где ты способен достичь блаженства и спокойствия. Скрип медленно открывающихся дверей, деревянных, иссушенных временем и замороженных вечным холодом моего сознания, подобен для меня грохоту разрывающихся снарядов, сыплющихся на защитные стены моего города-крепости. Тихий щелчок незакрывающегося замка – крики и слезы людей, придавленные вратами в мой город, павшими под натиском врага. Невозможно описать мой ужас и гнев, когда я вижу, как рушится мой город. Невозможно удержать волны моей ярости, рожденные противлением разрушению и изменению моего сознания, попытке оторвать себе кусок пожирнее от моего процветающего города-крепости. Я стою твердо, взирая с самой высокой башни моей цитадели на мельтешение чужих войск внизу, режущих мой народ, губящих мой город. Я стою и вдыхаю воздух, успевший за минуты впитать в себя запах боли и страха. Возмущения и гнева. Признаться, сейчас, когда я вижу все так поверхностно, не вникая в причины нападения, я готов отдаться холодному пламени ненависти. Готов позволить поглотить черноте себя, чтобы беспощадно расправиться с разрушителями.
Шуршание подошвы о деревянный паркет, старый, скрипящий при каждом шаге. Мои глаза закрыты, но я бы не увидел незнакомца даже, если бы хотел: поднятая крышка закрывает мне обзор. В воздухе вопросом повисли резко оборванные звуки неоконченной мелодии, так и не достигшей совершенства, так и не набравшей всей своей силы, так и не пролившей в душу исключительно свой необыкновенный свет и смысл. Мои глаза закрыты, но я чувствую чьи-то шаги, будто они оглушают меня как тревожный звон колокола. Мои глаза закрыты, но сквозь скрип пола я различаю крики и грохот сражения внутри моей крепости. Мои глаза закрыты, но я отчетливо вижу, как медленно течет кровь людей по центральной площади моего города. Мои глаза закрыты, и я уже слышу шум черного прибоя, который через несколько сметет все на своем пути, захлестывая жизни своими волнами, дарую очаровательную безмятежность смерти, забирая взамен боль утрат и силки страстей человека. Вечный покой, которого не заслужил никто из этих людей. Они должны страдать, шествуя по этой земле, должны проливать кровь и слезы свои и чужие, должны молиться и должны любить, прощать и ненавидеть. Но скрип все раздается все ближе и ближе, и хотя мои глаза все еще закрыты, я не могу больше ждать.
Центральная башня моей крепости неприступна и безжалостна. Она существует лишь для меня и только для меня одного. Ни один снаряд не долетит до цели, ни один солдат не откроет железной двери – любой, кем бы он ни был, падет под стенами башни, так и не дотянувшись до первой ступени лестницы, ведущей к входу. Эта башня – средоточие моего разума. Все в ней подчиняется велению моего сознания, время для нее несущественно, чужие порывы смешны, а стремления бессмысленны и нереальны. Есть только мощь и нетленность разума, моей воли. Мне смешны чужие попытки проникнуть сюда, попытаться взять её силой – они столь бесплодны и нелепы, что мне становится жаль людей, растрачивающих себя на это бесполезное занятие. Да, есть те, кто живут в крепости. Я забочусь о них, а они в ответ заботятся о моем городе. Но те, кто пытается ворваться сюда, разрушая меня, умирает на полпути к цели: на центральной площади их кровь окрашивает белый мрамор алым. Немногие живущие в моем городе способны прикоснуться к башне или подняться на одну из ступеней. Но лишь подняться, войти вовнутрь не дано никому – непреложное правило, молчаливо соблюдающееся каждым. Я, хозяин и сила, сама мысль, воздвигшая эти стены, энергия, вдохнувшая жизнь в людей и предметы, бог и раб это города, этой крепости. Наблюдатель, пусть я не могу выйти из башни, столь бережно хранящей меня, но и творец, которому доступно все, что находится в пределах крепости.
Шаги остановились. Я открываю глаза. Открываю глаза и смотрю на гостя, но вижу только войска, загибающиеся на моей центральной площади, выложенной белым камнем, войска, от которых через несколько минут останутся лишь коричневые подсыхающие следы, что будут смыты ближайшим проливным дождем. Мой гнев достиг апогея и захлестнул чужаков, отобрав возможность дышать, переломав все кости, вонзившись клыками боли в тела их. Ничего они не успели понять, лишь безмолвное удивление спряталось в глубине помертвевших глаз, лишь тела застыли в предсмертной судороге. Они были уничтожены быстро и безжалостно. Как и всякий другой, кто попробует посягнуть на мою обитель.
Я смотрю на гладкую поверхность инструмента. Она все так же отбрасывает блики, так же хранит молчание в тишине, готовой к тому, чтобы взорваться новым снопом звуков. Медленно поднимаюсь и иду к человеку, который посчитал, что имеет какие-то права на это место. На моё место. На мой маленький кусочек равновесия. Я уже не надеюсь, что он уйдет, еще никто не ушел отсюда просто. Быть может, мои гости не желают понимать, куда они пытаются пройти, а быть может, что я слишком жестоко и ревностно охраняю свою обитель. Хотя вспоминая редкие лица, уже размазанные в еле узнаваемое пятно временем в моем сознании, я с грустью замечаю, что ни один не ушел. Не смог. Исчез. Он так и остался тут. Навсегда безмолвный, получивший свой покой, возможность слушать голос этого прекрасного черного дьявола и ангела одновременно – рояля. Прощенный, но такой мертвый. Мертвый для этого места.
Я не мучаюсь ничем кроме желания тишины и покоя. Только приступами ненависти в моменты, когда скрипит дверь или я слышу щелчок замка. Но я оставляю инструмент, только если шаги затихают в опасной близости к нему, если кто-то подбирается в сердце моей обители. Тогда я встаю и с безнадежной уверенностью встречаю гостя. Он не услышит ни звука, кроме собственно хрипа, когда бархатная веревочка обовьется вкруг его горла, он не почувствует своего тела и не сможет шевельнуться, когда я буду медленно отнимать его жизнь. Он почувствует лишь холод промерзшего пола, когда сознание почти оставит его, и он опустится на колени, покорный и сломленный. Опустошенный, уставший и безликий. Мертвый. Закрыв чужие глаза, мимоходом взглянув на привычные черты, я верну шнур, стягивающий занавес, на место. Прикрою дверь, оставив узкую щель для сквозняка, и вернусь за инструмент. И снова польется мелодия, такая неверная и хрупкая, как моё настроение, но все же непрерывная, как спокойствие и жизнь. Я даже не оглядываюсь на пустую оболочку, знаю, что вскоре этот остаток втянет в себя здание, разложит на мельчайшие частицы и поглотит без остатка. Я погружаюсь в этот холод, заполненный красотой звучаний, как в прохладу безмятежных вод, что смывают сопротивления, разногласия и избавляют от страстей.
Только иногда я задумываюсь над происходящим. Лишь изредка я позволяю себе усомниться в неприступности моей крепости. Когда я играю или просто слушаю шум ветра, долетающий извне, обняв свой бесценный инструмент, помогающий претворять мои порывы в реальность, когда я взираю на площади моего города со своей безмолвной башни, вдыхая пьянящий аромат ночи… Иногда мне кажется, что нечто, не войско, не какой-то проходимец, а нечто схожее с волной силы, коя уничтожает посмевших посягнуть на мой покой, только еще сильнее, способно уничтожить меня и мою башню. Тогда я настороженно вглядываюсь в горизонт до рассвета или, укрыв клавиши блестящим деревом, задумчиво рассматриваю узоры из трещин на ветхой двери, что ведет в сердце моего разума. Иногда я думаю, что сильному не нужно будет уничтожать мою обитель. Время от времени я слышу шорохи за спиной, но не перестаю играть, не поворачиваюсь на них. Иногда я слышу запах и звуки чужой души, не завоевателя, не вандала или солдата, но какого-то существа, что сливается с моей безмятежностью, отличить я могу его лишь по волнам силы, пульсирующей в ветре, который доносит до меня обрывки сущности. Иногда я играю, и мне чудятся чужие едва различимые шаги. Иногда скрип сидений вызывает во мне странное ощущение обреченности. Но я не поворачиваюсь на звуки. Я знаю, если я обернусь, я могу встретить чужой взгляд. Взгляд того, кто не позволит сломить себя. Того, кто останется со мною здесь навечно.
@музыка: Oomph!
@настроение: Равновесие
@темы: Imaginarium, Письм@ Чеширского Кота